Занесла меня в розовый дворик,
утопающий в талом снегу,
не причуда, а черное горе,
о котором болтать не смогу.

В эту пору, ненужные руки
напрягая в карманах пальто,
я придумал, что в людной округе
для прохожих я снова никто.

Не земля под владычеством хлеба
(я любил, но не понял их лиц),
а слезами размытое небо...
Я не смахивал неба с ресниц.

Вот тогда этот розовый дворик
просто встал у меня на пути.
Не примазывался и не спорил.
Надо было куда-то идти.

Я прошел туда сразу за солнцем.
На мгновенье оставив дела,
этот розовый-розовый дворик,
покраснел от смущенья и счастья,
Но неловкость минутной была.

Новостройки. Развалины. Церковь.
Бормотанье. Столетий возня.
Разговоры о жизни и смерти.
Толкованья, а не болтовня.

Воробьев партизанская рота.
Маломощный ручей, под хмельком
лепетавший нелепое что-то
заплетающимся языком.

Это капель полет? Или клепка?
Капельмейстерской палочки стук?
Вот и все. И ни тени упрека.
Только музыка, краска и звук.

Голубые бездонные выси,
задыхающаяся вода
разогнали и плевеле мысли.
(А о хлебе я помнил всегда).

Я подумал не тужась, не пыжась,-
но и глаз не сводя с высоты:
"Надо с миром, где жить, но не выжить,
перейти постепенно на "ты".

Потому что и слава - не мера,
если надо лицо закрывать.
А любимая женщина Вера.
Нелюбимая бедная мать.

Да и жизнь - не блистательный довод
пред могилою за бытие,
а удачно представленный повод,
безымянное поле твое".

Я опомнился.
              Этого мало!
Из окошка! Средь ночи и дня!
Чьи-то
девочка,
женщина,
мама,
улыбаясь,
         глядят на меня.

                                           1968
                                           
                                           

РОЗОВЫЙ ДВОРИК

Занесла меня в розовый дворик,
Утопающий в талом снегу,
Рана тайная, горькое горе,
О котором сказать не смогу.

По столице бесцельно шатаясь,
Мимо старых каких-то ворот,
Шел я, воспоминаньями маясь,
Поднял голову, глянул - и вот...

Я шагнул туда сразу за солнцем,
И такая минутка была -
Этот розовый-розовый дворик
Тоже вроде шагнул мне навстречу,
Покраснел от смущенья и счастья...
И опять принялся за дела.

Был он пуст, этот обыкновенный,
И такой удивительный двор.
Лишь в углу отставник дерзновенный
Мучил палкой персидский ковер.

Между тем дворик полон был дела,
И такая в нем рвадость жила,
Что любая молекула пела
И любая снежинка цвела!

Вот вам вид. Теремное строенье,
А за ним, до самих облаков,
Крупноблочное столпотворенье -
Так сказать, коммуналка веков.

Дом доходный, развалины церкви,
Склад... Однако не злая грызня -
Тихий говор о жизни и смерти,
Толкованья, а не болтовня.

Воробьев партизанская рота.
Деревенский ручей, под хмельком
Лепетавший невнятное что-то
Заплетающимся языком.

Это капель полет? Или клёпка?
Капельмейстерской палочки стук?
Вот и все. И ни тени упрёка.
Только радость, и краска, и звук.

Голубые бездонные выси,
С крыши хлещущая вода
Разогнали о плевелах мысли,
А о хлебе я помнил всегда.

Я впервые подумал, не пыжась,
Но и глаз не сводя с высоты:
"Все же главное в мире - не выжить,
Но сберечь этот хлеб доброты.

Потому что и слава не мера,
Коль приходится душу скрывать.
А любовь. И надежда. И вера.
Совесть. Правда. И Родина-мать..."

Я опомнился... Этого мало!
Из окошка - наверно, родня -
Трое - бабушка, внучка и мама,
Улыбаясь, глядят на меня.

                             1968(1986)