Из дневника приятеля. 60-е годы

Перед вами стихи из дневника моего однокурсника,
скончавшегося несколько лет назад от сердечного при-
ступа. А может, просто от тоски. Уроженец северной де-
ревни, после окончания МГУ он всеми силами пытался
зацепиться в Москве. Получилось. Работал в газете, пил,
лечился, пробовал печататься... Четыре его стихотворе-
ния (одно в прозе), помеченные второй половиной 60-х,
неожиданно выстроились в небольшую поэму. Возможно,
читатель углядит в ней влияние литературных кумиров
тех лет. Однако важнее другое: в юношеских этих стихах
угадана вся будущая судьба моего товарища. Да, ка-
жется, и не только его.


                       ...Как слезы первые любви!
                                          А. Блок
1

Уже полгода я учусь
в Московском университете.
И если бы не эта грусть,
чего желать еще на свете?
Но нет, гнетет меня печаль,
живу как будто поневоле.

Все грезится река да поле,
и так порой чего-то жаль!
Особенно теперь, к весне:
не знаю, как с собой бороться...
Вы помните ли обо мне,
мои архангелогородцы?!


2

...а на Манежной,
                 около Университета,
каждую весну
            пилят деревья.
Да не так, чтобы сразу -
                         под корень,
а по веточке,
по стебелечку -
                прилично и больно.
Зато не будут бросаться в глаза,
словно напоминая о чем-то,
а выстроятся
            красиво постриженными шапками -
спокойно.
Деревья
       отмахивались ветками,
с криками роняя их в мартовскую слякоть,
                                под ноги прохожим.
Каждый,
       спеша по большому,
                         важному делу,
давил
набухшие почки,
будущие листочки,
побеги...
В беге
      этого никто не замечал...


   Я сидел на скамейке, в углу университетского "психо-
дрома", а сзади, по ту сторону железной ограды, неслась
по тротуару столичная жизнь.
   - Ляп! -Тополиная почка измазала своей зеленой
кровью раскрытый томик Блока. "Россия, нищая Рос-
сия,- прочитал я,- мне избы серые твои, твои мне песни
ветровые..."
   - Да уж известно, Россия! - произнес кто-то сзади.
Я обернулся: по тротуару шли знаменитые поэты Веня
Преображенко и Арсений Изопов, а также режиссер гре-
мевшего на всю Москву театра Амурский. Он и говорил.
   Внезапно Амурский осекся и даже как бы сделал
стойку, забыв опустить поднятую ногу. Что-то удивило
его в позе университетского каменного Ломоносова. Да и
не Ломоносов это был, а неизвестный мужик, наряжен-
ный зачем-то в кафтан. Устало уронив руки на колени,
смотрел он поверх крыш... непонятно куда: на север.
   Несколько секунд все молчали. Вдруг я заметил, что
с Веней что-то происходит. Словно судорога пробежала
по его лицу. Он немного присел и, как бы являя миру до-
бытую им истину, воздел к небу руку с мучительно скрю-
ченными пальцами. И возопил:

        Не пахал я, не сеял,
        не ходил босиком.
        Но любил я Расею
        всем своим естеством.
        Что за чертова сила,
        что за ширь, е-мое!
        И одно лишь бесило -
        присмирелость ее...

   Мирно болтавшие на лавочках девочки вскочили и
затрепетали. Тем временем, словно сирена "скорой по-
мощи", каким-то особым горловым напрягом включился
Изопов:

Россия!
Я семя заветное,
             неизъятое продотрядами,
                                     твоего генофонда.
Я - фронда
всему,
      что рычит запретительным криком: "Низ-зя-я!"
Я -за!
Стихом голосую,
               рожденный под знаками
                                    своего зодиака -
Рублева и Ленина, Маяковского и Пастернака.
Но вечное вето
              всем тем, кто профукал твою ДНК!
И где -
в павильонах ВДНХ?
Или, может быть, в камерах НКВД?

    Девочки неистово забили в ладоши. Милиционер око-
ло Манежа на всякий случай дунул в свисток. "Сейчас
начнется!" -вихрем пронеслось у меня в голове.
    Однако ничего не началось. Амурский ласково, но не-
пререкаемо обнял за талию молодых людей и повлек
дальше, к метро.
    - Вы еще нужны, мальчики, народу,- донеслось до
меня.- И вообще вся эта вечно нищая Россия, однообраз-
но серые дома-коробки, ветер, воющий и ад разбитыми
дорогами, мне, честно говоря...
    Последние его слова и правда унес ветер.
    - Ляп! - вскрикнула еще одна веточка, корчась на
асфальте.
    "Вот и весна пришла,- снова с тоской подумал я.-
А у нас еще зима. Тетя Таня пишет, каждый день в сад
зайчики приходят. А на днях сам волк пожаловал. Она
ему: что, мол, воешь, родимый - одиноко тебе? Мне вот
тоже одиноко, дак я ж не вою... Господи, тоска-то ка-
кая, хоть бы одно родное лицо!"

    Подошла знакомая из параллельной группы:
    - Ну, убедился? Вот это, я понимаю, уровень!
    - М-да,- неопределенно промычал я.
    - Давай вставай, страна огромная, пошли. Наши все
к Татьяне плавятся. Высоцкого послушаем, попляшем.
Я тебя приглашаю,- она подала маленькую теплую руку
и неожиданно сильно потянула. Я встал.- Да что ты как
вареный! Опять воздушные поцелуи своей архангелке со-
чиняешь? Эх ты, Ваня, раскудрява голова...- На секун-
ду она вроде обиделась, потом махнула рукой подруж-
кам, курившим в ожидании на соседней лавочке: мол,
сейчас! - Ребята в магазин побежали... Между прочим,
у Татьяны родители в Африке, а квартира - пять ком-
нат - "пуста, как бумага". Можешь не тужиться, это не
Пушкин,- она посмотрела на книжку в моих руках,-
и не Блок.- И вдруг положила мне руки на плечи и в
упор, так что захолонуло где-то под ложечкой, глянула
в глаза. Потом властно и в то же время как-то жалобно
протянула: - Пойдем, а?
    - Дурак этот твой Ваня, а не разудала голова,-
сердито ответил я. И, неожиданно для самого себя, быст-
ро прижал теплые ладошки к щекам.- Ну, какая там у
вас Африка, показывай...


        4

        А где-то там, в глухой провинции,
        в далеком двинском городке,
        с моим письмом накоротке
        она уснула. Что ей видится?
        Живет у правды на краю
        и верит в тайнопись мою.
        Все от знакомых шлет приветы,
        все тянет рученьки: мол, жду...
        А я по главному проспекту
        по "делу важному" - иду!